Выстрел из вечности - Павел Шилов

Я, всхлипывая, кивнул ему головой в знак согласия. И мы тронулись. Путь был тяжёлым: лес, кочки, болота. Что я передумал, одному мне известно, но шёл вместе со всеми и не хныкал, хотя ноги стёр, не дотронуться. Какая сила гнала меня на восток, не знаю. Все шли и я тоже. Оставаться одному в лесу или зайти в деревню было очень страшно, и вдруг придут немцы. Группа росла. Пройти незаметно уже стало невозможно. Слишком много было шума. В воздухе постоянно висела «Рама», выслеживая наше движение. То слева, то справа вспыхивали жестокие перестрелки с нашими разведчиками, которые шли впереди нас. Не раз немцы бомбили нас, но майор уверенно маневрировал. Так мы дошли до передовой. Здесь было жарко. Через линию фронта пробивались наши разрозненные части, а то и роты, взвода, отдельные группы. Заслышав стрельбу со стороны врага, на помощь шли наши части. Мы ждали удобного момента, прощупывали врага, где бы можно было пройти с малыми потерями. Дядя Костя дал мне немецкий «Вальтер» и к нему три обоймы патронов на всякий случай. Стрелять я уже умел, отец научил. На операции меня, конечно, не брали, а я рвался в бой мстить за отца, мать и сестрёнку. «Мал ещё, подрасти надо, силёнки набраться. Вдруг рукопашная, – говорил майор, – и ты первым погибнешь. Правде надо смотреть в глаза. Я теперь за тебя в ответе перед твоим погибшим отцом и матерью и конечно Родиной».

Он хмурился, охлаждая мой пыл, а я настаивал, просил, плакал, но дядя Костя в такие минуты просто отмалчивался, будто меня не слышал. Две недели уже были на исходе, как началась война. Запасы пищи у нас давно уже кончились, и чтобы не умереть с голоду, решили добывать в бою. Нападая на вражеские колонны машин, кормились. Жители сочувствовали нам и выносили всё, что смогли. А мне слышалось презрительное: «Вояки, удираете. Нам же оставаться под немцем». В глаза людям было смотреть стыдно, поэтому шли, опустив глаза в землю. Впереди показалось большое русское село. Сколько мы их прошли, не счесть. Уже начинался рассвет. Восток покрылся кровавой шкурой. Мне показалось, что по всему горизонту шёл бой. От мощной канонады содрогалась земля. Но чтобы сделать последний рывок и достичь цели, не было сил. Майор со всех сторон выставил караулы, и мы легли в лесу спать. Дядя Костя постелил под меня свою шинель, а сам ещё долго сидел и думал. Я крепко уснул под пение птиц. Меня баюкала родная земля. Ветер доносил знакомые с детства запахи. «Ваня, вставай, – услышал я сквозь сон голос дяди Кости Денисова и, протирая глаза, осмотрелся. – Вот он наш враг. Гляди и запомни». Немец был жалок. Под левым глазом наливался огромный синяк. Чёрный мундир был разорван. Водянистые, как у загнанного зверя, глаза бегали с одного лица на другое. Мне показался он знакомым. Майор сказал: «Ваня, вот его нож. На, может пригодится где. Сколько он набил наших – зверюга. Запомни, сынок, навсегда запомни, прощать врагу нельзя. Не мы к нему пришли с разбоем, а он к нам».

Майор показал на зарубки ножа. Я стоял и не мог произнести ни слова. «Наин, Нихт, – донеслось до меня, – французов, англичан. Я-я-я». Это был тот самый фашист, который убил моего папу, маму и сестрёнку Катю. Я не выдержал, закричал не своим голосом, узнав наконец-то его. Немец сжался, посмотрев на меня. А я рванулся к нему с ножом.

«Ваня, у тебя жар. Мало ли таких сейчас бродит по нашей земле, – схватив меня за руку и щупая рукой лоб, сказал Денисов, – посмотри лучше».

– Да он же, он, – не унимался я. – И голос, и походка, и внешность.

Немец дрожал, повторяя: «Наин, Нихт, Наин, Нихт».

Вот как сейчас, небо было тёмное, ползли серые тучи, накрапывал мелкий дождь, порой переходя в ливень. Для прорыва такая погода просто удача, и опустить этот момент мы не имели право.

Майор сказал одному капитану: «Владимир, допроси фрица. Не тащится же нам с ним через линию фронта». Капитан Коновалов, среднего роста, когда-то сильный, тренированный человек, сейчас от усталости еле стоял на ногах. Он вытащил блокнот с карандашом и, медленно растягивая слова, стал задавать вопросы. Фашист молчал. Поёживаясь от сырости, я подошёл к нему и выдавил из себя с презрением:

– Гут, манн, гут. А потом рявкнул: – Хальт!

Визгливый крик оборвал что-то у немца, и он часто-часто заморгал своими длинными ресницами. А я играл сейчас с ним, как кошка с мышкой, чувствуя над ним свою силу и власть. Мне, пацану, хотелось видеть в его глазах животный страх, это было необходимо мне и другим. Если у врага страх, значит он боится нас, значит мы сильны. Нас было сотни четыре, не меньше, измученных боями и переходами, шатающихся от усталости.

И немец не выдержал, заговорил, поглядывая на меня и на свой нож. А мне казалось, что в этом монотонном потоке слов – вой надвигающегося боя, команды отца, крики матери и сестрёнки. Моя родная застава, где я знал каждый кустик и кочку, была в огне, обтянутая смертельным обручем, и среди всего прочего, вот этот фашист с ножом. «Ваня, на, подкрепись фрицевским кормом», – сказал дядя Костя, поднеся мне ко рту кусочек галеты. Я откусил, но горло перехватила спазма.

– Не хочу, – сказал я.

«Ешь! – крикнул майор. – Ноги протянешь».

Пересиливая себя, проглотил. И сразу захотелось спать, но я крепился изо всех сил.

Капитан закончил допрос. Показал майору данные. И тут брызнул дождь, а грома не было. Все спрятались под сосны. Майор подошёл ко мне.

«Ваня, ты уверен, что это именно тот фашист»? – спросил он.

– Да, дядя Костя, это точно он, – ответил я.

Он потянулся ко мне за этим ножом, взял его в руки и долго-долго рассматривал.

«Ерёмин, – крикнул майор солдату, – подойди ко мне».

Он быстро подбежал.

– Прикончи его вот его же ножом. Палача в живых не оставляют. Князь Невский сказал: «Кто с мечом пожалует к нам в гости, от меча и погибнет».

– Я сам прикончу его, – сказал я Денисову, – он меня сделал сиротой. У меня хватит сил свести с ним свои счёты.

Я выполнил сыновний долг перед родителями и сестрой, хотя и был ещё ребёнком, но я рано созрел. Наш враг лежит в топком болоте. А я, прямо сказать, от ярости дрожал. Потом, уткнувшись с сырую землю лицом, долго рыдал.

Со смертью этого фашиста с меня спал тяжкий груз, который придавил детские плечи. После меня подняли и поставили на ноги.

«Ваня, с боевым крещением тебя. Вот возьми себе этот нож, пригодится», – сказал майор и погладил меня по голове.

Я потёрся щекой о его руку.

«Ну, ну, солдат, успокойся, чего тут расстраиваться из-за какой-то дряни».

Вскоре майор Денисов подал команду. Все поднялись и двинулись туда, где шёл бой. Заслон врага в этом месте был непрочным, поэтому прорвались без особых трудностей, прихватив с собой птичку высокого полёта, не то генерала, не то полковника.

Наш командир умолк. Ещё несколько минут стояла полнейшая тишина. Каждый думал о своём, переваривая данную информацию в своей голове. У каждого из нас кто-нибудь да не вернулся с фронта в эту тяжёлую и жестокую войну.

– Не знаю, зачем я таскаю с собой этот нож. Как вытащу из ножен, становится горько и больно. Бросить его, забыть всё, но не могу. Куда глубже остались зарубки на сердце. Их ничем не смоешь, не стряхнёшь с себя. Они напоминают о нашей Родине, долге и чести, и когда я смотрю на вялость солдат, на чьи плечи легла оборона страны, защита наших детей, матерей и отцов, мне становится не по себе. Ребята, надо быть сильным, выносливым, думающим, – продолжал капитан.

Подхваченные внутренним огнём к месту назначения мы прибыли вовремя и заняли оборону. Здесь когда-то шли тяжелейшие бои. Земля была изрыта снарядами. На дне старого полузасыпанного окопа валялась пробитая каска русского солдата, груды потемневших от времени гильз. Всё это напоминало о прошедшей войне. Но это была уже история, а историю забывать нельзя. На ней учатся, чтобы быть ещё сильнее.

Впереди показался условный враг. Мы подпустили его и стали расстреливать изо всех видов оружия.

Командир полка при разборе действий отметил нашу роту, как одну из лучших. Командир роты капитан Голубев улыбался. Он понимал, что этот нож с зарубками сделал своё дело, вдохновив солдат на отчаянный рывок во имя жизни и Родины.

Невеста

Этот очередной приезд из города в деревню был для меня нежелателен и горек. Я всеми фибрами души сопротивлялся, оттягивая, но мама слёзно просила приехать и погостить, хотя бы недельку. И вот с расстроенными чувствами я приехал. А на душе была такая жуть, что словами просто и не выскажешь. Как говорится, сердце просто кровоточило. И чтобы как-то отвлечься от этой гнетущей душу и сердце тоски, я ранним утром пошёл к рыбакам, с которыми когда-то неводом ловил рыбу.

Солнце ещё только-только вышло из-за горизонта, и его косые лучи скользнули по водной глади реки Волги, и я как-то вдруг оторопел, и почему-то холодная дрожь пошла по всему телу. Я невольно посмотрел на валун, что расположился на берегу обрыва, где мы с Людкой когда-то простились, заверяя друг друга в любви и верности. И по сердцу прошла боль: за что ты меня предала? Я сразу вспомнил, как встречался с девушками в городе, но что-то ни к одной из них не мог прикипеть ни душой, ни телом. И поэтому страдал, впадая в тяжелую депрессию. В эти приливы отчаяния я мог что угодно выкинуть. И окружающие меня люди не знали, что со мной. Были случаи, когда мне в открытую показывали на висок, мол, ты парень с приветом. Но мне было всё равно, что подумают люди. Я смотрел на этот валун и видел на нём Людку, где сверху светила яркая луна. Она, то пряталась за белесые облака, то снова выглядывала, придавая таинственность нашей встречи. Внизу плескалась река, нежно билась волной в берег, и откатывалась, унося с собой прибрежный сор. Я забыл про ссору, которая произошла у нас после, когда она в сердцах закричала: «Я больше так не могу! Слышишь! Давай поженимся. Мне надоело отбиваться от мужиков и парней. Понимаешь, я устала»!